Лео Перуц - Прыжок в неизвестное [Свобода]

— Вот именно. Не заинтересован, — повторил он еще раз, потому что не мог отделаться от этого слова, которое, казалось, обладало удивительной способностью проливать на все утешительный и успокаивающий свет. Он был близок к тому, чтобы без малейшей ненависти, злобы и боли рисовать себе, как Соня Гартман завтра уедет с другим и как он сам останется в одиночестве.

— Я не мог сдержать своего обещания, и теперь нужно сделать из этого выводы, — убеждал он самого себя.

Он остановился перед какой-то витриною и искал своего отражения в ее зеркальном стекле, так как ему непременно нужно было наблюдать себя в минуту, когда он хладнокровно, невозмутимо и в готовности ко всему делал выводы.

— Этого уже не изменить. Так было предопределено, — сказал он и постарался убедить себя самого в принудительном характере обстоятельств.

И комиссионер на углу улицы, и приказчик, опускающий ставни на витрине, и служанка, стоявшая в воротах с бутылкою пива в руке, — все они удивленно глядели вслед загадочной фигуре, которая неслась по улицам, опустив голову, пожимая плечами и энергично втолковывая что-то самой себе.

— А теперь — домой! — сказал Демба и остановился. — Куда же я иду? Пора отправиться домой. Микш, вероятно, уже ушел. Сейчас половина восьмого. Скоро придет Стеффи, и я наконец освобожусь от наручников.

Он свернул на Лихтенштейнскую улицу, потому что не видел никаких оснований отказываться от кратчайшего пути к своему дому из-за этого господина Вайнера. Если этот господин Вайнер жил как раз на Лихтенштейнской улице, то это не могло для него послужить причиной обходного движения. Каждая минута была дорога.

Дождь полил сильнее. Демба плотно укутался в свою накидку. Смеркалось, и мерцающий свет газовых фонарей отражался в дождевых лужах.

— Я немного перехватил в своем увлечении этим делом, — рассказывал себе Демба и, уйдя в свои мысли, вступил в лужу. — Пора мне освободиться от своих обязательств.

Этот словесный оборот тоже, странным образом, подействовал на него успокоительно. Он звучал так деловито-холодно, так коммерчески-расчетливо и разоблачал чувства, плохо прикрывавшиеся такими громкими словами, как страдание, ревность и жгучее томление.

Перед домом, где жил Георг Вайнер, он остановился и констатировал, что окно во втором этаже, возле балкона, освещено.

— Конечно, — сказал он, не трогаясь с места, — он дома, и она у него. Так что же? Нет причины останавливаться и терять время. Это меня не интересует; я занят другими делами.

Он простонал и почувствовал, как в нем на мгновение вспыхнул бессильный гнев, а потом ощутил тихую, сверлящую боль. Неподвижными глазами уставился он на освещенное окно. Но преодолел это чувство и укрылся под защиту приятно звучащих слов, которые должны были заглушить его страдание.

— Дело будет улажено вполне миролюбиво, — бормотал он. — Мы разойдемся в наилучших отношениях.

Он пустился дальше, но вскоре опять остановился.

— Конечно, — сказал он. — У Вайнера очень уютная квартира. Солнечная сторона, вид на Лихтенштейнский парк. Это все, что можно заметить по этому поводу. Итак — дальше!

Дальше он, однако, не пошел, а продолжал глядеть на окно.

— Впрочем, у меня есть время. Нет еще половины восьмого. Стеффи еще не может быть у меня. Буду ли я дома сидеть, или постою здесь немного, это ведь несущественно. Несущественно, — повторил он еще раз с ударением, и звук этого слова придал ему в собственных глазах вид хладнокровного критика, способного смотреть на вещи взглядом постороннего человека. — Она у него. Что дальше? Если я этим интересуюсь, то это почти такой же интерес, как у театрального зрителя, глядящего на сцену. Дело касается двух посторонних людей. Оно, может быть, забавно или скучно, — но оно во всяком случае неважно. Пожалуй, можно было бы…

Он вздрогнул. Сердце замерло на миг, а потом начало дико и бурно стучать. В ушах стоял шум, и удушающий страх перехватывал дыхание.

Там, наверху, в окне, свет внезапно погас.

В комнате Георга Вайнера свет погас.

Что там происходит? Что бы это могло означать?

С трудом воздвигнутое здание холодного безучастия рассыпалось в прах.

Там, наверху, в этой комнате, Соня в этот миг лежала в объятиях Георга Вайнера. Свет погасила она. И теперь принадлежит ему. Для обоих теперь наверху начинался час, о котором мир ничего не должен был знать. Безмолвное соглашение, покорность и обладание — вот что означала наступившая мгла. А Демба стоял внизу, жалким образом обманутый гладкими фразами, которыми вооружился против гнева и боли и которые теперь падали на землю, как увядшие листья. В отчаянии, чувствуя себя глубоко несчастным, дрожа от страдания и ненависти, терзаясь завистью и готовый заплакать, стоял Демба на улице.

Но не должны они оставаться наедине! Она не должна лежать в его объятиях! Пусть они оба не думают, будто могут скрыться от Дембы и от всего света.

Он не мог не взбежать по лестнице. Он не знал, что сделает, как и что скажет. Ему хотелось только взломать дверь и вдруг появиться в комнате как укор, как жалоба, как угроза, как тревожный сигнал.

И он пошел, задыхаясь, сжав кулаки, и все же — с трепещущим от страха сердцем — пошел к воротам.

Но тут из ворот вышел вдруг на улицу молодой человек. Это был Георг Вайнер, и он был один.

Подойдя к краю тротуара, он поглядел вправо и влево вдоль улицы и подозвал фиакр.

Одно мгновение Демба смотрел на соперника в крайнем изумлении. Потом с большим облегчением перевел дыхание.

Георг Вайнер был дома совсем один. Да. Сони у него не было. Они не обнимались, не целовались в темноте. Только собираясь уходить, Вайнер погасил свет в своей комнате.

Пускай вчера она была у него, пускай завтра опять придет! Это было ему совсем неважно. Но что Соня теперь, как раз теперь, когда Демба в бессильном гневе не спускал глаз с окна, не была наверху, это делало Дембу счастливым. Внезапно наступивший в комнате мрак означал только уход Георга Вайнера из квартиры, и это наполняло Дембу благодарностью и радостью.

И теперь, когда спокойствие опять вернулось к нему, он попытался еще раз спрятаться за красивыми словесными оборотами. Но гладкие фразы утратили свою обольщающую и успокаивающую силу.

Нет. Ничего не поделаешь. Теперь он не может уйти домой. Еще раз должен он с нею повидаться перед ее отъездом. Еще раз стоять перед нею, смотреть на нее, слышать ее голос и смех и безмолвно с нею проститься.

Георг Вайнер собирался сесть в фиакр. Он, казалось, торопился. «Должно быть, он едет к ней, — подумал Демба. — И теперь он должен будет мне сказать, где ее можно видеть.

— Здравствуйте, коллега! — сказал Демба и вынырнул из мрака.

Георг Вайнер обернулся.

— Добрый вечер, Демба, — сказал он холодно.

— Вы куда? — спросил Демба, и сердце у него при этом заколотилось.

— В погребок «Резиденция», — ответил Вайнер.

— В «Резиденцию»? Там уютно, не правда ли?

— Довольно уютно.

— Чрезвычайно уютно в «Резиденции»! — пылко сказал Демба. — Возможно, что и я туда приду.

Демба был в раздраженном состоянии духа, когда открывал дверь. Он больно ушибся коленом о стул в темном коридоре, который вел в отдельный кабинет. Вошел он не сразу; остановился в дверях, под прикрытием вешалки, нагруженной шляпами и пальто.

В маленькой комнате было слишком натоплено. Свет ослепил его; однако Демба сразу заметил, что Сони здесь нет. Но он увидел тут в сборе ее приятелей и приятельниц, в обществе которых она почти постоянно бывала последнее время. Тут были две барышни, учившиеся на драматических курсах. Против двери сидел доктор Фурман, коренастый мужчина с лицом сердитого бульдога и шрамом на левой щеке. У него был зычный, пронзительный голос, звучавший, как рожок автомобиля. Являлось желание быстро отскочить в сторону всякий раз, как он начинал говорить. По другую сторону стола, против Георга Вайнера, сидел, к величайшему огорчению Дембы, в облаке сигарного дыма и со своею вечной, ничего не говорящей улыбкой на губах Эмиль Хорват.

Демба приходил в ярость при одном воспоминании о Хорвате. Иногда, когда он давал урок у Бекеров, Хорват, запросто бывавший у них, входил в комнату, не здоровался, слушал, снисходительно усмехаясь, как Демба объяснял мальчикам неправильные глаголы, и затем с высокомерной насмешкою удалялся. Нахал! Бывало, войдет, подаст мальчикам руку, не обращая внимания на Дембу, одного потянет за ухо, другого хлопнет по щеке и спросит, дома ли Элли… Элли! Фрейлейн Бекер он попросту называл Элли. Но не может же господин Хорват подать руку репетитору. Репетитор принадлежит к прислуге, семьдесят крон в месяц и стол! Он для господина Хорвата то же, что воздух. Но что же представляет собою, в сущности, господин Хорват? Член правления. Член правления акционерного общества маслодельных заводов, больше ничего. Ни высшего образования, ни диплома. Ниже его достоинства!.. Демба чувствовал, как у него кровь приливает к голове от раздражения.